 |
||
2. Даниил и Марина
Первая жена Д. Хармса – Эстер Александровна
Русакова(1906-1938), из семьи иммигрантов, приехавших в СССР из Франции;
в 1937 году арестована и погибла в лагере. Познакомились они в 1924
году: « Я любил ее семь лет. Она была для меня не только женщиной, которую
я люблю, но еще и чем-то другим, что входило во все мои мысли и дела.
Я разговаривал с Эстер не по-русски, и ее имя писал латинскими буквами:
ESTHER» (из письма
Д.Хармса к Р.Поляковой). В 1934 году Даниил Хармс был принят в Союз
советских писателей; в этом же году женился на Марине Владимировне Малич,
с которой прожил вплоть до своего последнего ареста. В 1996 году, когда
ей было более 80 лет, М.В.Дурново, по просьбе Вл. Глоцера (литературоведа
из Москвы) в Венесуэле продиктовала воспоминания. Они опубликованы:
Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс («Новый мир», 1999, №10, с.98-159.).
Большая часть текстов Даниила Хармса взяты
из публикации: «Новый мир», 1992, №2. Из дневников и записных книжек Д. Хармса: ·
«Боже,
что делается! Я погрязаю в нищете и разврате. Я погубил Марину. Боже,
спаси ее! Боже, спаси мою несчастную, дорогую Марину. 12
мая 1937года». ·
«Пришло
время еще более ужасное для меня. В Детгизе придрались к каким-то моим
стихам и начали меня травить. Меня прекратили печатать… Нам нечего есть.
Мы страшно голодаем. Я знаю, что мне пришел конец… 1
июня 1937 года». ·
«5 июля 1937года. Подойдешь к Марине с нежной
душой, а отойдешь с раздражением. И виной тому, должно быть, я–сам.
Не знаю, что и написать, так я растерян и смущен сам. Страшно пусто во мне. Ничем похвастать не могу. Во всем сплошные недостатки. 5 июля новая беда: Марина узнала,
что я изменяю ей <…>. Как это нехорошо…» ·
«Я
хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский был в геометрии. Ошибочно думать, что вера есть нечто неподвижное и самоприходящее. Вера требует интенсивного усилия и энергии, может быть, больше, чем все остальное. Сомнение – это уже частица
веры. Есть ли чудо? Вот вопрос, на
который я хотел бы услышать ответ. Марина голая, в одной ночной
рубашке, выбегала на лестницу и разговаривала с газетчицей. Думаю, что
она простудилась. Я страшно обозлился. 23
ноября 1937года». ·
«Боже,
какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние. Ничего делать
не могу. Все время хочется спать, как Обломову. Никаких надежд нет.
Сегодня обедали в последний раз. Марина больна у нее постоянно температура
от 37-37,5. У меня нет энергии. 30
ноября 1937года». ·
«Удивляюсь
человеческим силам. Вот уже 12 января 1938 года. Наше положение стало
еще много хуже, но все еще тянем. Боже, пошли нам поскорее смерть».
·
«26 мая 1938 года. Марина лежит в жутком
настроении. Я очень люблю ее, но как ужасно быть женатым. Меня мучает «пол». Я неделями, а иногда месяцами не знаю женщины. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек совершенно голый? И кому в своем виде непозволительно показаться перед людьми?» · «9 июня 1938 года Маришенька уехала от меня и поселилась пока у Варвары Сергеевны». Из воспоминаний Марины Дурново: ·
Я
родилась в доме князей Голицыных, на Фонтанке. Моя бабушка, Елизавета
Григорьевна – вернее сказать, я всегда называю ее моей бабушкой, но
она была тетей моей матери, - принимала у нее роды. ·
Моя
девичья фамилия – Малич – сербского происхождения. Это фамилия моей
бабушки. Она рожденная Малич, княгиня Голицына. А моя мать после моего рождения вышла замуж
и уехала в Париж. Я ее совершенно не помнила и никогда не принимала
за маму. Мамой я звала дочь бабушки,
Елизавету, Лили. Она была моей тетей, но все равно она для меня мама.
А Ольга была, значит, моей сестрой. Про своего отца я совсем ничего
не знаю. Отчество Владимировна у меня от дедушки. ·
Дедушка
был князь Голицын. Для меня это был бог, - он был неописуемой красоты.
…Его взяли вскоре после 17-го года, посадили в тюрьму и увезли в Москву,
в ЧК. · Однажды вечером, хорошо помню этот день, я убирала свой стол, наводила в нем порядок… В это время в дверь постучали. Я пошла открывать. У порога стоял высокий, странно одетый молодой человек, в кепочке с козырьком. Он был в клетчатом пиджаке, брюках гольф и гетрах. С тяжелой палкой, и на пальце большое кольцо… Он спросил Ольгу. А ее не было дома… Мне он очень понравился. Славный очень, лицо такое открытое. У него были необыкновенные глаза: голубые-голубые. И какой вежливый, воспитанный! Он любит музыку и знает ее лучше меня. И я ему очень понравилась, - он мне потом говорил. Я слышала о нем раньше от Ольги, знала, что он писатель, но, конечно, не подозревала, что он мой будущий муж. · Вскоре он пригласил меня и Ольгу на Острова. И мы поехали. · С этой поездки он часто приходил к нам. И чем дальше, тем все чаще и чаще. И мы куда-то вместе шли, куда-то ехали. В городе. И за город. И случалось, что уже Ольги с нами не было. · Однажды я засиделась у него в комнате. И он сделал мне предложение. Я помню, что осталась у него ночевать. И когда мама стала мне выговаривать, что я даже домой не пришла, я сказала ей, что мне сделали предложение и я выхожу замуж за Даниила Ивановича. Все это произошло как-то очень быстро. С тех пор я Ольгу почти не видела. · По правде говоря, мама ожидала, что за Даню выйдет замуж Ольга. И когда он сделал мне предложение, она была немного смущена. Не то, чтобы недовольна, - нет, - просто для нее это было полной неожиданностью. Свадьбы никакой не было. Не на что ее было устраивать. Пошли и расписались, - вот тебе и вся свадьба. · Даня жил в коммунальной квартире на Надеждинской улице. На третьем этаже. Его комната представляла собой половину некогда большой комнаты, разделенной перегородкой. В нашей половине было метров 15, не более. Это была не стена, сквозь нее все, что происходило на той половине, было слышно. А там жили старуха-мать и ее дочь. Старуха всегда делала в кровать, потому что она не вставала. · Дальше, в следующей комнате, - а все комнаты были в одном ряду – жил отец Дани, Иван Павлович. Эта комната была средней в квартире: между нашей комнатой и комнатой старухи с дочкой и комнатами Даниной сестры Лизы. Когда-то вся квартира принадлежала Ювачёвым. Но в те годы, когда я вышла замуж, она уже была коммунальной. · Итак, наша с Даней комната занимала половину некогда большой комнаты. На окнах – занавески, сделанные из простыни. В комнате стоял диван – продавленный, с большой дыркой посередине. Видимо, им пользовались вовсю. Но когда люди молоды – Господи Боже мой! – все это пустяки. Спать вдвоем можно было только на полу. На стенах было много надписей. Довольно больших. Как плакаты. Вроде такой: «Мы не пироги. Пироги не мы!» Заметной вещью была стоявшая слева у стены фисгармония. Даня садился за нее не очень часто, хотя страшно любил музыку и играл с удовольствием. Играл он немного вещей, больше по памяти. · Чтобы в доме было очень много книг, - это я не помню. Комната была все же небольшая. Но у Дани были книги по оккультизму, по йоге, по буддизму, это его интересовало. И благодаря ему у меня тоже развился интерес к оккультным наукам, - правда, тогда еще неглубокий. · Он настоял, чтобы у меня осталась моя девичья фамилия, а мне было немножко обидно, - мне казалось, что он не хочет, чтобы я носила его фамилию. · Все радовались всегда, когда он куда-нибудь приходил. Его обожали. Потому что он всех доводил до хохота. Стоило ему где-нибудь появиться, в какой-нибудь кампании, как вспыхивал смех и не прекращался до конца, что он там был. · Он всегда одевался странно: пиджак, сшитый специально для него каким-то портным, у шеи неизменно чистый воротничок, гольфы, гетры. Никто такую одежду не носил, а он всегда ходил в этом виде. Непременно с большой длинной трубкой во рту. Он и на ходу курил. В руке – палка. На пальце большом кольцо с камнем, сибирский камень, по-моему, желтый. Высокий, хотя немного сутулился. У него был тик. · Я не помню, чтобы он садился за стол и долго что-то писал. Иногда он работал лежа в кровати, иногда сидя у окна. Бывало вообще черт знает что. Случалось, что мы ложились спать в 8 часов утра. И спали весь день. А телефон звонил, звонил… И звонили и приходили без звонка и днем и ночью. · Он пил, но не так, что бы это могло затмить или испортить то, что он писал. Он берег себя для работы. Пьяным я его во всяком случае никогда не видела. · Даня читал мне все, что пишет. Конечно, я могла не знать всего, что он писал до меня, до того, как мы поженились. Но с тех пор, как мы стали жить вместе, он мне читал все. И для детей и не для детей. Я начинала смеяться, как только он начинал читать. Я буквально покатывалась от смеха, потому что было так смешно, что невозможно было удержаться. · Отец был каким-то образом в курсе того, что писал Даня. Он совсем не одобрял его. · Меня он называл Фефюлькой. Наверное, за малый рост. Он писал стихи о Фефюльке и несомненно мне их читал. · В рассказах Дани встречаются ошибки в грамматике, в правописании. Я думаю, он это делал специально. И это очень похоже на него, такие неожиданные штучки. · Он был, я бы сказала, вкоренен во все немецкое, в немецкую культуру. По-немецки говорил идеально. В доме было довольно много немецких книг, в его собственной библиотеке, и он ими постоянно пользовался. Когда он куда-нибудь шел или уезжал, он часто брал с собой Библию на немецком. · Грубым Даня никогда не был, но раздраженным бывал. · Мы жили только на те деньги, на те гонорары, которые получал Даня. Когда он зарабатывал, когда ему платили, тогда мы и ели. Мы всегда жили впроголодь. Но часто бывало, что нечего было есть, совсем нечего. · Иногда мне казалось, что он меня любит. А много времени я сомневалась в том, что это так. Правда, сомнения эти возникли у меня не в начале, когда мы поженились, а уже потом. Года через два или три. Потом я устала от всего этого, от его измен. И со временем мне стало как-то все безразлично. Почему мы не развелись? Мне некуда было уйти, и он это тоже понимал. · Нет, я не смогла бы прожить с ним всю свою жизнь. Я в конце концов устала от всех этих непонятных мне штук. От всех его бесконечных увлечений, романов, когда он сходился буквально со всеми женщинами, которых знал. · Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком, в лес и там бы жили. Взяли бы с собой только Библию и русские сказки. · Я очень испугалась, когда он мне сказал, что он пойдет в сумасшедший дом. Это было в начале войны. Его могли мобилизовать. Но он вышел оттуда в очень хорошем настроении, как будто ничего и не было. · Он ужасно боялся войны. · Даня, наверное, жил в предчувствии, что за ним могут придти. Ждал ареста. У меня, должна сознаться, этого предчувствия не было. · Я видела фотографию в каком-то журнале. Последнюю Данину фотографию, из его следственного дела. Страшная, страшная… Даже нельзя себе представить, что это – Даня. Он не похож на себя, совершенно как сумасшедший. Я несколько ночей потом не спала. На это невозможно смотреть. Зачем ее напечатали, распространили? Жестокий народ. Ужасно, что он пережил за те месяцы, что был в тюрьме. Он там пробыл до смерти почти полгода. · Господи, так мучить людей! Это же надо быть канальей, чтобы творить такие вещи! Я все думаю: зачем, зачем мучили? За что?! Кому он мешал? Писал детские книжки… · Я поражена, сколько рукописей Дани сохранилось. И то, что сохранилось столько, - это что-то из области чудотворного. · Господи помилуй! Когда я вспомню все, что пережила и всю эту жизнь в России, - о, Господи, Твоя воля! Прости меня, пожалуйста. Ни за какие деньги, ни за что – что бы мне ни дали, любые кольца, бриллианты – никогда в жизни я не увижу больше Россию!
Составитель подборки - А.А.Тришина (Продолжение следует) |
||
